Песочные часы

Зима

Разогрею чифирь, помусолю сухарь,
На картинке понюхаю мед.
Белый кот-идиот по прозванью Январь
Мне из подпола мышь принесет.

Я штаны подтяну и поправлю фитиль,
Будет примус светить без ума…
Помусолю сухарь, разогрею чифирь…
И скажу своей милой: «Зима».

Она молча натопит воды снеговой,
Станет таять, как в небе луна,
И закроет своей золотой головой
Полынью ледяного окна.

Станет милая петь, как недавно и встарь,
В поварешке утопит печаль,
Разогреет чифирь, помусолит сухарь
И ответит мне тихо: «Февраль».

«Слышишь, миленький мой, уже капает с крыш…»
Я отвечу ей тихо: «Эхма!»
Но примерзнет к столу принесенная мышь,
И я выдохну снова: «Зима».

Она снова натопит воды снеговой,
Станет скрябать по стенкам котла,
И заслонит своей золотой головой
Вековую империю зла.

Я махры закурю и спою про Сибирь,
Сам собою довольный весьма…
Помусолю сухарь, разогрею чифирь,
И скажу своей милой: «Эхма!»

* * *

Звук запоздалой сирены
Вряд ли услышат во мгле
Девочка, вскрывшая вены,
Мальчик, повисший в петле.

Выросли травкою сорной
Там, где одно воронье.
Трудно в стране беспризорной
Выжить изгоям ее.

Жалко глядит понедельник,
Вторник по-прежнему сер.
Мама в отсутствие денег,
Папа в утробе галер.

В небе не слышится грома,
Лиха в себе не буди.
Чудище обло, огромно,
Ходит с крестом на груди.

Выдохну ночью тревожно,
Крикну в бреду и во сне:
«Родина, жить невозможно
В этой безумной стране!»

Ты продала свою славу,
Спутала нечет и чет.
Мальчик глотает отраву,
Девочка бритву берет.

Радуясь травке-гашишу,
Падая в бездну без сил,
Я ли на черную крышу
В думах своих не ходил?

Так же вот бились о стену,
И пропадали в хуле
Девочка, вскрывшая вену,
Мальчик, повисший в петле.

Барабанщик

Царизм, инквизиция, пряник и кнут,
Все горше в России и горше…
Но все, что сегодня нещадно клянут,
Люблю я все больше и больше.

Никто не сочтет безымянных утрат…
Но помня о русской Победе,
В последнем трамвае последний парад
По улице Сталина едет.

На грязной подножке стоит идиот,
Сияя зубами и славой;
А следом за ним барабанщик идет,
Убитый потом Окуджавой.

Песочные часы

Враждебны ангелы и черти. Не помнит устье про исток.
Из колбы жизни в колбу смерти перетекает мой песок.

Любовь и ненависть, и слезы, мои объятья, чувства, речь,
Моя жара, мои морозы — перетекают. Не сберечь.

Сижу на пошлой вечеринке, но вижу я, обречено,
Как больно, в этой вот песчинке, мой август падает на дно!

Часы не ведают страданья, и каждый день, в любую ночь —
Летят на дно мои свиданья, стихи и проза… Не помочь.

И трудно мне, с моей тоскою, поверить в нечет, словно в чет, —
Что кто-то властною рукою часы, как мир, перевернет.

И в стародавнем анимизме, чтоб жить, любить и умирать,
Из колбы смерти в колбу жизни песок посыплется опять.

Опять я буду плавать в маме, крутить по комнате волчок…
И станут ангелы чертями, и устье вспомнит про исток.

* * *

Скоро начнется моя навигация.
Ну а покуда — до слез молодой,
Прыгну на льдину, а льдина лягается,
Словно кобыла дрожит подо мной.

Мне еще нравятся пьяные глупости,
Мне по душе еще всякая бредь.
Так и плыву из нечаянной юности,
Стоя на льдине, как белый медведь.

Я — Одиссей, вертопрах и уродина,
Нет еще страшного горя нигде.
Мне невдомек, что когда-то и Родина,
Станет лишь тающей льдиной в воде.

Круги

Под глазами круги, словно адовы круги,
Лукоморье пропало в моей бороде.
Я один на земле. Все друзья и подруги
Разошлись в темноте, как круги по воде.

Двадцать лет темнота над родимой землею,
Я, как дым из трубы, еще пробую высь…
Но кремнистый мой путь затянулся петлею,
И звезда со звездою навек разошлись.

Истощилось в писаньях духовное брашно,
Я устал и остыл. Я лежу на печи.
Умирать на земле мне почти и не страшно,
Но весь ужас скрывается в этом «почти»…