Гнев и Любовь (автор Андрей Ханжин)

Это мой океан. Я, рожденный в холодных теченьях,
Ледниковою рыбой стою у парадного входа
В саркофаг бытия, где из всех вариантов прочтений
Книги Жизни - мне врежутся в память лишь детские годы.

Отслоятся листами стихи, словно мертвая кожа
Древних ящеров, бивших хвостами в станок Гуттенберга.
И когда я взлечу, то пойму, что полет не возможен
Из-за крайней полярности рвущихся в сердце энергий.

И когда я качнусь, уцепившись ногтями за вечер,
Утянув за собой небосвода измятую простынь,
Мне откроется пропасть бессмысленных дел человечьих,
Словно вклеенный в книгу Иова аляпистый постер.

Будет гнев - затаившийся блеск восклицательных знаков,
Превращенных в штыки для ведения ближнего боя.
И на выставке язв в галереях тифозных бараков
Победит расписавший вселенную собственной кровью.

Это мой океан, я оставлю ему завещанье
В золотой чешуе новорожденной дочери-рыбы.
Но пока я стою у парадного входа с вещами
И смотрю, как ушедшие первыми встретили гибель.

Это древнегерманское племя сикамбров на Рейне,
Истребленное метлами дворников Римского папы,
Вдохновило безумием гений разумного Гейне
На зачатие мира в лицейской тетради арапа.

Это он, синеглазый цветок абиссинских эмиров,
Выткал русскую библию вязью посмертных видений.
И апостол его - тот, которого выбил Мартынов,
И его откровение - вспоротый в морге Есенин.

Там ли мой океан? Мне хотелось бы жить в Кишинёве,
Под зеленою лампой, шутя, сочинять эпиграммы
На вульгарных богов, чьи богини торгуют любовью
Возле пьяцца Сан-Марко, где в обморок падают фавны.

Там ли тина моя, там ли гнезда бирманских рубинов,
Что - как все неживое - явились от кончиков пальцев
Обреченных поэтов, замысливших явку с повинной
Приучить к адюльтеру с отчаянным воплем скитальца.

Но опять победит расписавший вселенную матом.
Станут гнев и любовь просто кадрами камеры Кодак.
И по вечности слов сиротливо протащится атом,
Превращающий пьяную кровь в минеральную воду.

Если в этой воде суждено мне открыть океаны
Беспредельной любви и вулканы кипящего гнева,
Я готов умереть у парадного входа в нирвану,
Чтобы с первым похмельным стаканом вернуться на землю.

И взлететь, и опять осознать, что полет не искусство,
А прыжок из окна - драматурга почетное хобби,
Выстрел в собственный глаз, обостряющий прочие чувства,
О которых мы ведали, плавая в женской утробе.

И качнуть элерон плавника, уповая на ветер,
На мгновение гневом замедлить период паденья,
И увидеть - за миг до того - наступление смерти
От любви - в череде незамеченных жизнью рождений.

* * *
Стихи не носятся на платьях,
Как хризантемы вечных вдов.
Лишь легкий дым твоих запястьев,
Лишь беспокойный лепет слов.

И не любовь... Влюбленность только,
Такая легкая, как смерть.
Я пью вино за барной стойкой
И под собой теряю твердь.

Грошовое самоубийство.
Кто поздно юн, тот вечно юн.
Еще бокал один, как выстрел
В висок раздвоившихся лун.

Еще одно стихотворенье -
Как тишины гремучей яд.
Я пью вино, а злые тени
Мне о бессмертьи говорят.

Но - никого. Свистят химеры
В прострелах улиц городских.
Шалят расстроенные нервы,
Спешат безумного свести...

Прости, прости... Ослепли окна.
Я пятаку луны шепчу,
Что из твоих запястьев соткан
И ночь сжигаю, как свечу...

Ни для кого. Пустые песни.
Летит безмолвная земля.
Стихи не носятся на перстнях...
Лишь обвивают, как петля.

* * *
Ты знаешь, брат, наш бог - земля,
Где незабудок цвет сквозь кости.
Зашит в пшеничные поля,
Разросшиеся на погосте.

Ты знаешь, брат, из наших рек
В кисельном вареве рассвета
Рождался самый первый снег
И делал белую планету.

У нас от снега - цвет волос
И сероглазые мадонны...
И даже наш дворовый пес
Не то святой, не то влюбленный...

Луна и лес, вода и хлеб,
И солнце падает в колодцы...
Ты знаешь, брат, что наша степь
Над всякой истиной смеется!

И воет в колокол душа
Молитвой длящегося лета...
И слова огненного шар
Пылает жаждою рассвета!

Ты знаешь, брат, нам не найти
Себя на Западе и Юге...
Там незабудкам не цвести
Под сонный свист осипшей вьюги...

Там не прощаются навек,
Расставшись лишь на полминуты...
Ты знаешь, брат, наш оберег
С чужим ковчегом перепутан.

И только память, где-то там,
В последнем выдохе... Не знаю...
Как-будто видит Божий Храм
В костях разбитого сарая...