С.Г.

А дождь… слепец! Рапсодом по земле,
по городу, уснувшему от скуки,
по Галилее снов, назло луне,
протягивая маетные руки
к топольим лицам, к искаженью луж,
к осевшим городским незлым сорокам…
Охоч до сплетен… но уже недюж,
поскольку горечь выплакал до срока…

Так ты… идешь? Или как этот дождь
застрянешь где-то нежеланным гостем
и будешь ждать, когда ночная дрожь
проймет изнеможением до кости,
когда, таращась в нежити солом,
на чердаке пригревшаяся кошка
вопьется слухом в уходящий гром,
не выбивший в предбаннике окошка…

Идешь?.. И сколько ждать тебя теперь,
в какой клубочек сматывать мне нитку,
чтоб избежать немыслимых потерь
и не сажать на холмик маргаритку…

***

Лишь в старых сказках -- пошлых и тупых,
с одним на всех счастливейшим концом --
скоксовано геройство в акростих,
украшенный лаврушкиным венцом.

Здесь…сердце… Неуместно, как всегда
и, как всегда, при боли – не у дел…
Уже сверх бочки серая вода,
а дождь ни на одну не поредел…
ни на один… седой свой волосок,
хоть плачет миллионы над землей
тягучих лет… чтоб, уходя в песок,
пробиться в травах жилкой водяной
целебной и серебряной… Не мой
саднящих рук или ослепших глаз:
вода не кровь, и ей не быть живой,
переливанье – золота запас,
которое – молчание ягнят,
ведомых под прицелом на алтарь,
где на седмицу с «Не люблю!» распят
семейный быт -- слюнявый пономарь…

***

Друзья уходят в новые легенды,
в затменья и мосты венчальных радуг,
и потому не верю желтым лентам,
где черным публикуется неправда:
«любимому» (мол, в прошлом, не сейчас)
и «дорогому» -- будто и не другу…
и пятакам на месте прежних глаз,
и вздоху, шелестящему по кругу.

Не верю свежевырытой земле,
коричневым сугробам вдоль аллеи…
Мороженая приторность суфле
речей и заверений в сожаленьях --
навыворот в закрытых зеркалах,
под вычурностью траурных вуалей!

Душа в то утро явно -- проспала,
когда тебя насильно омывали…

***

А помнишь…, как взахлеб, наперебой,
мы смаковали чувственность пародий,
и смех звенел – здоровый и тугой,
чеканя заготовки для мелодий?
Как страстно и безудержно поток
нас выносил на отмели экспромтов,
и… разбивались мы о рифы строк,
хватаясь за соломку с горизонта…

А помнишь… память, парус развернув,
нас позвала в альбомные чертоги…
И мы пошли, как корабли… ко дну,
откуда выплыть удалось немногим
до нас… и после нас… Нам повезло:
разобрались, что дважды в воды Леты
не опустить надежное весло,
когда уже до донышка испета…

та песня… где на первую листву
спикировал, не разрывая нити,
заблудший паучок… и как пастух
среди апрельских стал тогда наитий…
А в сеть его, по звездному лучу
спустились наши судьбы, словно мушки…
И мне казалось: это я лечу…
а сосны раскраснелись до макушки,
закату подставляясь целиком,
ласкаясь и царапаясь о пекло…
И Бог ходил по душам босиком…
И все земное перед этим блекло…

***

Ну, что, дружок, теперь – на посошок?
По маленькой? А маленький – граненый…
Давай… за этот райский уголок,
за этот край, в свою тайгу влюбленный,
за ту «вертушку», что в стрекозий миг
врубилась в поле с красным молочаем…
За немоту, которая – как крик…
За недоговоренное молчанье…

Ты мне, а я тебе… Плеснем, как встарь,
пересекая вены в брудершафте,
и… замахнем… ты только не вставай,
я сам достану корвалол из шкафа…

***

Представляешь, какая-то дура
мне вчера на бегу, впопыхах
наврала, что восьмого ты умер!..
Ты пошли ее ласково на х…

Отругай, как шальную сороку
(их сейчас до фига развелось!),
да… я знаю, тебе было плохо,
но и мне в эту ночь не спалось.

Что-то лаяли в темень собаки,
и горланил на дачах петух,
и какие-то странные знаки
посылал самолет… и потух,
и луна по безвестному кругу
слишком быстро скатилась за лес,
местный бомж, провожая подругу,
на помойную кучу залез
(идиот!) и кричал во всю глотку,
чтоб «шалава» вернула пузырь,
а шалава нетвердой походкой
уносила пузырь на пустырь…

Все, как было… до этого… после,
неизменным осталось сейчас…
Только восемь и восемь, и восемь –
это дата шикарная! Класс!