Это он

Это мой океан, я оставлю ему завещанье
в золотой чешуе новорожденной дочери-рыбы.
Но пока я стою у парадного входа с вещами
и смотрю, как ушедшие первыми встретили гибель.

Это древнегерманское племя сикамбров на Рейне,
истребленное метлами дворников Римского папы,
вдохновило безумием гений разумного Гейне
на зачатие мира в лицейской тетради арапа.

Это он, синеглазый цветок абиссинских эмиров,
выткал русскую библию вязью посмертных видений.
И апостол его – тот, которого выбил Мартынов,
и его откровение – вспоротый в морге Есенин.

Там ли мой океан? Мне хотелось бы жить в Кишиневе,
под зеленою лампой, шутя, сочинять эпиграммы
на вульгарных богов, чьи богини торгуют любовью
возле пьяцца Сан-Марко, где в обморок падают фавны.

Там ли тина моя, там ли гнезда бирманских рубинов,
что – как все неживое – явились от кончиков пальцев
обреченных поэтов, замысливших явку с повинной
приучить к адюльтеру с отчаянным воплем скитальца.

Но опять победит расписавший вселенную матом.
Станут гнев и любовь просто кадрами камеры Кодак.
И по вечности слов сиротливо протащится атом,
превращающий пьяную кровь в минеральную воду.

Если в этой воде суждено мне открыть океаны
беспредельной любви и вулканы кипящего гнева,
я готов умереть у парадного входа в нирвану,
чтобы с первым похмельным стаканом вернуться на землю.

И взлететь, и опять осознать, что полет не искусство,
а прыжок из окна – драматурга почетное хобби,
выстрел в собственный глаз, обостряющий прочие чувства,
о которых мы ведали, плавая в женской утробе.

И качнуть элерон плавника, уповая на ветер,
на мгновение гневом замедлить период паденья,
и увидеть – за миг до того – наступление смерти
от любви – в череде незамеченных жизнью рождений.