И потом..

Ты же тоже играешь в эту игру.
Ты же тоже прищурил глаз.
Напишу и сотру. Напишу-сотру.
Мы стираем и пишем нас.

Ты играешь уже через немогу.
Истрепался краплёный туз.
Напишу и сотру.
Напишу-сотру.
А во рту только горький вкус.

Пыльный утренний свет на сукне стола
Только пачкает белые рукава.
Ставки выцвели, лень и похмельный сон.
Как же ты в этом мраке теперь влюблён..

Я не тлею, не пачкаюсь, не искривляюсь,
Не бегу без оглядки под резкий свист.
Я пишусь-не стираюсь, пишусь-не стираюсь,
И к утру ты испишешь десятый лист.

Ты измят, ты искручен самим собою,
Ты бы выплюнул сердце под стол, к херам...
Но встаёшь, отряхнувшись, как пёс от моря,
И выходишь под небо,
А слева - Храм.

И потом. ПОТОМ.

Ты же тоже выцвел и выжат, и обезглавлен.
Ты же, тоже прищурившись, дал мне сжечь.
Ты писал и стирал самое главное.
Мы напишем не отправляемое крест на крест.

Ты играешь уже через невозможности.
Истрепался краплёный туз, и валет опустил клинок.
Напишу и сотру.
А в гортани - кричишь бессовестно.
А и я не могу того, чего ты не смог.

Пыльный утренний свет на сукне стола
Только пачкает белые рукава.
Ставки выцвели, лень и похмельная тошнота.
Как же ты теперь знаешь, что вся твоя жизнь - не та.

Я не тлею, не пачкаюсь, не искривляюсь,
Не бегу без оглядки под резкий свист.
Я пишусь-не стираюсь, пишусь-не стираюсь,
И к утру ты испишешь десятый лист.

Ты измят, ты искручен самим собою,
Ты бы выплюнул сердце под стол, к херам...
Только всё, что ты можешь - к глазам ладони.
И завыть в них. Беззвучно... но слышно
Нам.