Мандельштам

Он умирал на пересылке,
там было холодно. И в щели,
я знаю, сыпались снежинки,
они страшней всего, их ели
беззубо – с рукавов бушлата,
там было холодно, и ветер
не выл – стоял штыком солдата,
скота какого-нибудь, Пети,
в румянце… черт с ним. Умирая,
в любом лице искал спасенья,
на вшивых нарах, корчась с краю,
не до стихов. Какой там гений,
какой там век вгрызался в плечи,
он умирал. Один. В безлюдье.
И сукой лагерною вечер
шипел над ним: «Он жить не будет,
не будет жрать, дербаньте пайку,
да мордой в пол от вертухая».
А он глядел как попрошайка,
прося сочувствия, я знаю,
там было холодно, и урки
его раздели, смерть поэта…
Одним жидом, одним придурком
в бараке меньше – больше света.
Он умирал. И кашель с кровью,
и слезы высшего бессилья,
и пидарас у изголовья,
и все вокруг – его Россия.