Пушкин (Юзефпольская-Цилосани )

Скакун страстей арапских с Огнем розы
в зрачке дичайшем. Подносились васильки
в букетиках славянских, мифы - в лозах -
в альбом прелестниц, в сказки-теремки.

Потом метели и михайловские ели,
узлы дорог, уздечка долгих зим,
'Глянь, князь! Да он Парни на самом деле!'
А в круп уже врезался Серафим

крылом пустынь. И станционной скукой.
И колоколец заводил рассказ
о рудниках, как мух ловили слухи
все дамы Пик и уставал от них Пегас,

таща телеги по дорогам склизлым. Всадник
иной, столичный, за евгением скакал
и начинались мятяжи и казни
болотных вод над тем, кто ране брал,

как ритуал, любовь через лорнетку
столиц всемирных, и с Татьяны до Параш
был низведен, и в рыболовной рванной сеткE
России хвост втянул на абардаж,

в корабль Истории. А в молоточках Время-Аве,
бессонницей - строчило: о пойми
меня кротиными, келейными мозгами,
юродивыми - в Храмах на крови,

и бунтом пугачевским. Что кровавей,
страшней, чем гнев о воле мужика!
И бунт - не пунш - когда в его стакане
снегов граненных раненая мгла,

в крови младенцев, в пугачевщине нa санках.
И все-то царь додон здесь правит лад.
Англицкий сплин лишь языку его приманкой,
в ампир - Париж, и под Петрарку - маскарад. .

И вот - Поэт Руси. (В Устав - Нe Рукотворен!)
От счастий всех устав, лишь воли запросил.
Державин, слышите, благословенье звонких лир
для тех, кто вслушался в времен безмолвный корень?