Он жить по-прежнему не смог...

А он уже так жить не мог,
Ведь чувствовал, дышал - иначе.
Ущербной прошлой жизни кляча
Копытом метила в висок.

Он видел страшные глаза
Своей жены - с немым упрёком,
И поворачивался боком
Подросток-сын, спеша к друзьям.

Казнился сам: к чему обидел
Скреплённых узами родства?
Но, очевидно, торжества
И не скрывал змей-искуситель...

...Одна, под струями дождя,
С глазами, рвущимися в просинь,
Благословляя танцем осень,
Пленила в краткий миг тебя.

На остановке опустевшей
Стоял, потерянный, впотьмах.
Жар-птицы крыл единый взмах
Встревожил бы дитя не меньше.

Хоть утверждали зеркала,
Что лет давно не восемнадцать,
Что было б глупостью встречаться,
Перечеркнув своё вчера,

Но утром, при любой погоде,
В спортивный облачась костюм,
Бежал, стремясь... В закрытый трюм?
На затонувшем пароходе?

И выходные проводил,
Ища мелькнувшее виденье,
Не прогоняя наважденье,
Радикулит давно забыв.

Сдалась фортуна пред напором
И невзначай столкнула их...
Он был смущённей, чем жених,
И падал снег седым минором...

В засыпанной до самых окон
Избушке с печкою темно.
О н а дышала на стекло,
И белый пар свивался в кокон.

Но вот и стук! Метнулась к двери,
Не отводя счастливых глаз.
И вскоре осветилась мгла:
Затрепетали свечек перья.

Вдвоём справляли день рожденья,
Её семнадцать. На столе
Всё по-серьёзному вполне.
И - алой розы искушенье...

Задуты свечи, и - сомкнулись,
Не помня больше ни о чём,
Не слыша жизни метроном,
Когда сердца перевернулись...

...Он жить по-прежнему не смог.
И, несмотря на тридцать восемь,
Перечеркнув собою осень,
Подвёл судьбы своей итог.